Мы поторговались, как приличные люди, и ударили по рукам. Я оставил Фролу Степановичу аванс и, чрезвычайно довольный собой, поехал домой.
– Это отменный бизнес, – думал я по дороге. – Как сказали бы мои американские единоверцы: живёшь на берегу моря, денег куры не клюют, производишь свежие овощи и фрукты, овечий сыр, можно попробовать высадить оливковую рощу. В общем, живёшь как достойный человек, а не как барыга еврей из заштатного местечка.
Сырым мартовским вечером 1896 года в мой дом приехал Броня и вместе с ним почтенного вида господин, судя по всему – австриец.
– Познакомься, дядя, – сказал Броня. – Господин Фогель, к нам прямо из Вены.
Мы поужинали, поговорив за столом о погоде и балканской ситуации, которая всё больше напоминала пороховую бочку. После ужина я пригласил гостя в кабинет.
– Позвольте угостить, – Фогель достал из саквояжа изумительной красоты шкатулку. – Яванские сигары. Они не такие терпкие, как кубинские.
Он оценил мой завистливый взгляд.
– Сандаловое дерево, – небрежно бросил Фогель. – Шкатулку мне привезли по случаю из Калькутты.
– Я слушаю вас, – сказал я. – Что заставило столь уважаемого человека проделать столь долгий путь в наше захолустье?
– Я восхищен размахом вашей деятельности, господин Гохман, – без лишних церемоний сказал Фогель. – Ваш товар можно встретить даже в Осло. Некоторые специалисты полагают, что скифы только тем и занимались, что ваяли статуэтки и закапывали их в землю, причем исключительно вокруг достославного города Очаков. Предвижу грандиозный скандал в самое ближайшее время.
– Полицейский участок напротив вокзала, – сказал я. – Вас там выслушают с интересом. Наверное.
– Успокойтесь, Гохман, – сказал Фогель. – Выбирая между чистотой нравов и чистотой золота, я предпочитаю последнее. Я предлагаю поменять ориентиры.
– Я намерен завершить коммерцию, – сообщил я. – Вы верно подметили: надо уметь выйти, тихонько затворив за собой дверь.
– Финал должен быть красивым, – сказал Фогель. – Как в вальсах нашего шепелявого гения Штрауса.
– Вы говорите несколько туманно, господин Фогель, – сказал я. – Я человек простой, хотелось бы услышать конкретное предложение.
– Конкретнее некуда, господин Гохман, – сказал Фогель. – Из всех легенд, сложенных об Ольвии, лично мне больше других нравится история про скифского царя Сайтоферна. Этот царь был большой забияка и причинял греческим колониям в Причерноморье немало неприятностей. В конце концов, чтобы задобрить грозного варвара, лучшие мастера Эллады изготовили для него тиару. Корона весила около 3 кг чистого золота и была украшена сюжетами из «Илиады» и посвящением Ахиллу Понтарху. О тиаре есть упоминания в трудах античных авторов. А вот вживую её никто не видел. Возможно, царя в ней похоронили, могила его неизвестна. Возможно, в трудные годы просто переплавили. А, может быть, она стоит в избе какого-нибудь малороссийского селянина и используется в качестве ночного горшка. Кто знает?!
– Я вас понял, – сказал я. – И сколько, по вашему мнению, может стоить такая находка?
– Такие шедевры бесценны, – сказал Фогель. – Но если всё-таки попробовать прикинуть вознаграждение для лица, вернувшего мировому искусству то, что казалось безвозвратно потерянным, оно может составить 90 тысяч полновесных талеров Марии Терезии. По самым скромным оценкам.
Я едва не подавился слюной. За такую сумму можно купить половину Очакова, пожалуй, даже три четверти.
– Скажите, Гохман, – Фогель аккуратно потушил сигару. – Вы знаете в Одессе хороших ювелиров?
– Знаю, – сказал я. – Не уверен, что он самый лучший. Но зато самый амбициозный.
РУХОМОВСКИЙ. Меня зовут Борис Рухомовский. Мне двадцать четыре года, я владею частной ювелирной мастерской на улице Яблочной в Одессе. На самом деле, меня зовут Израиль. Борисом с первого дня нашего знакомства меня называет моя жена Сашенька. В ней невероятным образом сочетается радикальный феминизм с таким же оголтелым антисемитизмом. Я очень быстро привык к своему новоиспечённому имени, признаться, мне оно нравится больше, чем ветхозаветное Израиль.
С Сашенькой мы познакомились в Смоленске. Я работал подмастерьем в гравёрной мастерской Якова Проше. Мне было семнадцать, Сашеньке пятнадцать, между нами сразу вспыхнуло романтическое чувство.
Не надеясь на благословение её родителей, мы тайно обручились и бежали в колонию толстовцев в Олонецкой губернии. Жили мы скудно, моим рукам, привыкшим к тонкой ювелирной работе, было особенно невыносимо грубое плотницкое ремесло. Толстовских идеалов мы не разделяли, мы были люди молодые, жадные до яркой жизни, нам эта евангельская успокоённость была даже противна.
Когда Сашеньке исполнилось двадцать, у неё наметились первые признаки чахотки. Стало понятно, что на Севере больше жить нельзя. Невзирая на возражения жены, я поехал с покаянием к родителям в Житомир. Мои родители хорошие, добрые люди. Они ссудили мне немного денег, мы сняли скромный угол на улице Яблочной в Одессе.
Сашенька дышала морским воздухом, её здоровье постепенно начало поправляться, я же пристроился чеканщиком на Привозе. Я поставил раскладной столик и зонтик, который спасал от дождя и палящего солнца, и с наслаждением наносил гравировкой мифологические сюжеты на разнообразную утварь, которую мне приносили: металлические блюдца, тарелки, подносы, кувшины, вазы, иногда даже чайники. Я помешан на античных сюжетах. Я твёрдо убежден, что настоящее искусство только тогда и было, а сейчас – так, послесловие.
Все мои заказчики, а их было немало, все без исключения: биндюжники, цыгане, батраки молдаване, приехавшие почудить в Одессу, портовые шлюхи и их сутенерши – все были в восторге от моей работы.
В один из дней ко мне подошёл бесцеремонного вида молодой человек, одетый по крикливой моде а ля пари.
– Броня. Негоциант из Очакова, – запросто представился он. – Я тащусь с вашего мастерства. Где вы обучались столь дивному искусству?
– Далеко, – сказал я. – Чего тебе надобно, пацанчик?
Броня тут же сменил интонацию.
– Есть дело, – сказал он. – За хороший магарыч.
– Что за дело? – спросил я.
– Не здесь. Надо показать. Извозчик за мой счёт. Прокатимся?
Броня отвёз меня за город. В полуразвалившемся сарайчике, стоявшем на песчаной косе, он отбросил мешковину с нескольких кусков мрамора.
– Вы представляете, мастер, – с изрядной долей театральности произнёс он. – Эти плиты помнят босоногих танцовщиц, ублажавших высоких гостей из Аттики.
– Понятно, – сказал я. – Мрамор следовало бы состарить, иначе любой мало-мальски разбирающийся человек тут же заметит, что танцовщицы прожили уж слишком долгую жизнь.
– Всё в ваших руках, мастер, – сказал Броня. – Любые повреждения, царапины, сюжеты рисунков и посвящений на ваше усмотрение. Полная свобода творческой фантазии, разумеется, в рамках древнегреческого мироощущения.
– Я с камнем мало работал, – сказал я. – Моя специальность – металл.
– Не беда, – сказал Броня. – Нет никакой спешки. Посидите в библиотеках, изучите технику. Твёрдое вещество важнее, чем жидкое, поскольку при испарении не испускает газы. Не помню, кто сказал, но звучит мудро.
– Кьеркегор, – сказал я. – Который Винсент. Дурачок ещё тот. Впрочем, он имел в виду другое. Сколько денег платите?
В общем, я удачно вписался в эту славную компашку. Именно по моему предложению ассортимент был расширен: появились украшения, золотые и серебряные, бронзовые гвозди, на которые тончайшей иглой я наносил вензели, правда, уже в византийском стиле. Я научился вкрапливать в мраморные плиты мозаику и, буду нескромен, древние мастера, без сомнения, похвалили бы меня.
Гохман платил хорошо. Через некоторое время я выкупил домик на Яблочной улице и обустроил ювелирную мастерскую по последнему слову техники.
Наверное, меня можно было бы назвать счастливым человеком. Любимая жена, любимая работа, южный приморский город, вполне устойчивое финансовое состояние. Наверное. Но, к сожаленью, счастье было также далеко, как Луна, полёт на которую так потешно описал в своем романе балабол Жюль Верн.
Сашеньке исполнилось двадцать два года. Это была молодая красивая женщина с острым и подвижным умом. Она преподавала геометрию в женской гимназии и охотно посещала курсы французского языка при городской библиотеке. Домашних забот она чуралась и, поскольку деньги у нас теперь водились постоянно, питались мы в ресторациях и по субботам обычно отправлялись на ночные представления в кабаре господина Павлиади, скопированные с парижской красной мельницы. Впрочем, пустое. Какая разница, где и как мы питались.
Между нами пролегла неуловимая, никак не объяснимая словами брешь. Нет, мы не скандалили, мы даже не спорили, тем более, что к вопросам современной политики я был равнодушен. Просто со всё более нарастающим ужасом я наблюдал, как девочка, влюбившаяся в меня в пятнадцатилетнем возрасте, меняется, и я за этими изменениями, происходящими в ней и с ней, не успеваю.